Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
— А поддержат? — спросил Федор Иванович.
— Отчего же не поддержат! — вдруг осмелев, вспыхнув вся, радуясь своей смелости и свободе, воскликнула Марина. — Как приятно, когда дом всем хорош!
— А заработок пострадать может, — пояснил тот свою мысль. — Все-таки медленнее дела пойдут, квартальный план завалите, премии — тю-тю.
— А премию надо выдавать не за выполнение квартального плана, а за сдачу готового дома, — вступил в разговор Сергей. — В Ленинграде так делают, я в «Вечерке» читал.
— И с учетом качества, обязательно с учетом, — горячо поддержала Нина Андреевна. — Вот это дело! Спасибо тебе, Сережа. Теперь все прояснилось, теперь и впрямь можно на активе выступить.
— Можете принять меня почетным членом вашей бригады, — пошутил Сергей.
— А что, примем, Марина? — засмеялась Нина Андреевна и, обняв за плечи, привлекла к себе гостью.
— Примем, — заражаясь ее весельем, отозвалась Марина.
Совсем освоилась она, тепло было на душе, спокойно. «Какие люди, какие люди, — думала она с обожанием. — Хорошо-то как!»
Она с удовольствием пила чай с конфетами, с овсяным рассыпчатым печеньем, и ей хотелось, как девчонке, беспечно болтать ногами, смеяться беспричинно, весело капризничать, чтобы всем было приятно смотреть на нее и радоваться вместе с ней.
А разговор между тем опять перекинулся на Ленинград. Сергей что-то рассказывал — Марина и не вслушивалась, просто смотрела на него, и ей было приятно смотреть — открыто, не таясь, прямо в глаза.
Сергей встретился с ее взглядом, что-то произошло, он словно бы забыл, о чем говорил, нить потерял, запнулся, но тут же собрался, стал рассказывать дальше. Однако она заметила, что он как-то странно, с недоумением, что ли, несколько раз глянул на нее, будто понять хотел что-то. И тут она разобрала его слова:
— …поверить трудно. В наше время, в нашей стране! Но в музее фотография бывшей сектантки есть — молодая совсем. Семнадцать лет в яме просидела. Жертва богу.
Марину будто холодом обдало. Враз все перевернулось. О ком это? Не о ней ли? Как же узнали? И почему семнадцать лет?
— Ужас, что религия с человеком может сделать, — проговорил Федор Иванович. — Верно Ленин сказал — опиум для народа. Род духовной сивухи.
— Род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную жизнь, — уточнил Сергей.
Он снова глянул на Марину и осекся. Потухло, как-то постарело вдруг, омертвело даже ее лицо.
Томительная, неловкая тишина наступила. Все трое посмотрели на Марину и отвели глаза, не зная, что сказать, как поступить.
— Я пойду, — произнесла Марина чужим голосом и встала. — Поздно уже.
Нина Андреевна принялась уговаривать ее еще посидеть, какую-то музыку обещала включить послушать, но поняла, что ничего сейчас не исправишь. Она казнила себя за то, что допустила этот разговор, — ведь знала же, могла предвидеть, догадаться…
— Я провожу тебя, — сказала Нина Андреевна.
Оправившись уже, взяв себя в руки, Марина ответила почти спокойно:
— Ну, что вы, зачем же! Мне еще в магазин надо забежать, потом в ясли. Спасибо.
Но в глаза не смотрела, отводила взгляд, и губы дрожали.
— Нехорошо получилось, — сокрушенно покачала головой Саламатина, когда гостья ушла. — Дернул же черт завести разговор об этой сектантке. Я вас не предупредила — Марина тоже в секте была, у баптистов, порвала с ними, от матери ушла. Нелегко ей. А тут мы…
— Да, деликатностью не отличились, — поморщился Сергей.
Федор Иванович остановился у окна, смотрел как внизу, во дворе, мальчишки азартно гоняли мяч, галдели, спорили, хотя стемнело уже.
— Опиум и есть опиум — наркотик, — проговорил он. — Втянешься — больным станешь, как алкоголик. Трудно потом отвадить.
— Ты что же, считаешь, что Марине неприятно слушать, как ругают религию? — удивилась Нина Андреевна. — Да она хлебнула с ними, ее назад никакими калачами не заманишь. Опиум, конечно, и есть опиум, это верно. Да только в наш-то век кто к нему пристраститься может? Бабки одни старые, неграмотные. Молодежь к религии не привадишь. Вон Марина, на что в такой семье выросла — мать сектантка — и то плюнула и ушла. Состарилась религия, умирает.
— Вся она — как струна, — сказал Сергей, вспоминая, как менялась на глазах Марина, как смотрела на него с обожанием, с любовью прямо-таки; и вновь, как тогда; под ее взглядом, смутился, умолк.
— Ну, не скажи, — это не ему — жене возразил Саламатин-старший, только мельком, с недоумением глянул на сына. — Шутов такой у нас есть, специалист по дизелям. Ты слушаешь, Сергей? В бога вроде не верит, а туману всякого напускает — про таинственный дух, про телепатию, про чудеса. Тоже опиум. Мне помбур один, новенький, говорит сегодня: наука, мол, там, где руками потрогать можно, а душа своей жизнью живет. Это от него, от Шутова.
Сергей удивленно хмыкнул.
— Однако философ он, твой помбур. Для материализма, значит, свое, для идеализма — свое? Силен мужик!
— Нас, строителей, ругают, а выходит надо ругать вас, учителей, — сказала Нина Андреевна. — Плохо учите.
5Урок шел как обычно.
Саламатин с указкой в руке медленно ходил вдоль доски, увешанной цветастыми картами, и рассказывал по привычке негромко, подавляя волнение, от которого все еще не мог избавиться, хоть и работал в школе второй год.
— Московский князь Дмитрий Иванович долго и упорно готовился к решительной борьбе с Ордой за освобождение страны от иноземного ига. Он стремился сделать Москву национальным центром всей Руси. Народ жаждал независимости и поддерживал князя Дмитрия в его начинаниях.
Класс слушал внимательно. Не было тех шорохов, скрипов, невидимой возни, которые свидетельствуют о том, что ученики устали, что им не интересно. И все-таки какое-то неудовлетворение, неясное беспокойство ощущал Саламатин, словно поступал нечестно. Ему казалось, что к уроку он подготовился плохо, говорит сухо, казенно.
— После сражения на реке Воже, о котором Маркс сказал, что «это первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими», обе стороны стали готовиться к решительной схватке. Мамай собрал войско численностью около двухсот пятидесяти тысяч человек. Летом 1380 года он двинулся на Москву.
Вдруг безо всякой связи с тем, о чем он говорил, всплыло в памяти лицо Марины — как восторженно слушала она его рассказ о Ленинграде. Так вот откуда это беспокойство…
Он как бы со стороны посмотрел на себя, услышал свой размеренный неторопливый голос и подумал с внезапным стыдом: «Кому это нужно? Они же не первоклашки и сами могут это все узнать из учебника, а от меня ждут иной информации — живой, эмоциональной, может быть, — неожиданной…»
В классе возник шум, ученики задвигались. Женя Рожнов обернулся к задней парте, сказал что-то, Оля Безуглая беззвучно засмеялась в ответ, но встретила взгляд учителя и замерла в позе напряженного внимания.
«Я же молчу, — догадался Сергей, — вот они и…»
— Куликовскую битву выучите по учебнику, — произнес он. — А я расскажу вам вот о чем. — Он видел, как замерли ученики, как зажглись интересом их лица, и холодок боязни прикоснулся к сердцу: не провалиться бы. — Накануне Куликовской битвы князь Дмитрий приезжал в Троице-Сергиев монастырь, который находится в Загорске, неподалеку от Москвы, просил подсобить в борьбе с Мамаем. Вместе с князем на поле боя отправились монахи Пересвет и Ослябя. Их присутствие должно было еще больше поднять дух войска русского. Предание говорит, что Куликовское сражение началось поединком Пересвета и татарина Темир-Мурзы.
Краем глаза увидел Сергей, как взметнулась над партой согнутая в локте рука Жени Рожнова. Тихий, застенчивый, ни с кем не дружит, а временами его словно подмывает…
— Что у тебя, Рожнов?
— Можно вопрос, Сергей Федорович? По ходу урока…
Вид у него дурашливый — наверняка каверзу задумал. Но в то же время Сергей уловил в его лице какую-то напряженность, затаенную серьезность, даже смятение и сказал, подавляя недовольство:
— Мы же договорились вопросы задавать в конце. Но если уж начал — давай.
— В конце я забуду или звонок зазвенит, — смиренно потупился Женя. — А мне хочется выяснить: выходит, церковь была защитником народа, вдохновляла его на подвиги. Почему же ее называют реакционной? Значит, не во всем религия вредна?
Кто-то засмеялся на «камчатке». Женя не обратил внимания, смотрел на учителя выжидательно. Дурашливость сошла с лица, был он растерян немного и ершист внутренним непонятным протестом.
— Садись, Рожнов, — кивнул Саламатин. — Об этом я и хотел поговорить сегодня. Так что зря ты торопился с вопросом. А вопрос достаточно серьезный, и смеяться тут нечего. — Он поймал благодарный взгляд Рожнова и больше уже не смотрел на него, все время чувствуя, что тишина в классе не от одной лишь дисциплины, и радуясь этому. — Минувшим летом я был в Ленинграде, в музее истории религии и атеизма. Одна из его задач — показать людям реакционную сущность религии, то есть ответить на вопрос Жени Рожнова. В царской России православная церковь занимала главенствующее положение, и в музее можно проследить, как это положение укреплялось, как осуществлялась взаимная поддержка церкви и государства. Радищев в оде «Вольность» посвятил этому полные сарказма строки:
